Похитители тел: фотография и преступление 3

Диктат публики. Однако не надо думать, что цензура — это только репрессивный инструмент власти и производителей информации. Конечно же, они избегают излишнего огорчения или воспламенения аудитории, а также контролируют моральное влияние материалов в смысле недопущения вуайеризма и следования дурным примерам поведения. И, конечно же, существуют прямое управление содержанием медиа их владельцами. Но чаще всего степень препарирования информации зависит от самой публики, а масс-медиа только максимально учитывают ее реакции. При этом степень цензурирования по правилам игры должна всякий раз оставаться под вопросом. Публика хочет одновременно и возбуждения и комфорта, что на теоретическом уровне выражается в захватывающей диалектике права знать (right to know) и права на неприкосновенность частной жизни (right to privacy). Первое действует в направлении интенсификации хоррора, второе (которое еще можно назвать правом не знать) — его сокращения, в направлении умеренного саспенса. Повседневная реальность вызывает скуку, и публика требует триллера, темперированного насилия: количественное или качественное превышение его критического порога вызывает шок или опять же скуку, но уже от пресыщения. Так выстраивается защита от излишнего давления реальности, осуществляется ее регулировка. Изменчивый баланс названных прав можно считать нормой, в то время как информацию о преступлении и вообще смерти — потенциалом ее нарушения (или, если хотите, модификации). Но если описание и показ преступления должным образом отцензурированы, то возникает идеально сбалансированный в смысле спроса и предложения, парадоксальный продукт, который можно назвать, простите за определение, нормированным изображением нарушенной нормы.

Лучшее представление об этом дают фотографии на обложках ежедневных газет стран «первого мира»: в данном смысле неважно, таблоиды это или более серьезные издания. Максимум телесного хоррора, который может ожидать здесь публику — это откровенный показ неидентифицируемого трупа, который может занимать даже центральное место полосы. Однако предпочтительным все же демонстрировать тело прикрытым. Или же на расстоянии, стирающем детали. К тому же большая часть людей, присутствующей на подобном снимке, либо других снимках, сопровождающих этот первый, должна быть жива и здорова. А самые ужасные из деталей должны даваться в описании. Обычно же сцены преступлений иллюстрируются мирными портретами жертв, пока те еще были живы, а также их родственников, участвующих в ходе следствия; видами мест их проживания и гибели; снимками орудий преступления; фотографиями и иными изображениями подозреваемых, внешним видом судов и тюрем и т.п. Ну а, кроме того, ужасы соседствуют с позитивными историями и рекламой, обещающей разнообразные радости потребления.

Это — стандартные приемы, которые, впрочем, также не дают гарантий. Никакие опросы не способны обеспечить твердых понятий о механизме реакций аудитории, и редактора никогда не могут быть уверены в правильности пропорций сенсации и цензуры в каждом конкретном случае. Вот пример: 24 сентября 1996 лондонская полиция застрелила подозреваемого в преступлении члена Ирландской республиканской армии. А газета Guardian поместила на своих страницах снимок, показывающий фрагмент лестницы и кровавый след, оставленный телом, которое убрали с места убийства. Все правила хорошего тона журналистики были, кажется, соблюдены, и редактора, должно быть, остались довольны элегантным сочетанием триллера и приличий. Однако множество читателей жаловалось на публикацию, называя снимок оскорбительным, неприемлемым для ежедневной газеты.

Медиа, стараясь делать «острые» новости, постоянно играют на нарушении приличий и порядка с их последующим неизменным восстановлением. И это понятно, потому что они и есть, по сути, индустрия дистанции: дают знание, не нагружая ответственностью. Как это формулируют исследователи, «тогда как плохие новости входят в наши головы через парадную дверь, закон и норма возвращаются незамеченными через черный ход». Естественно, что новостная индустрия, чтобы отвечать желаниям публики, старается поддерживать status quo в его бодром и даже несколько возбужденном состоянии. Помня о том, что эти желания состоят скорее не в приобретении новой информации, а в уверенной самоидентификации. Поэтому, в конце концов, все ужасы, вся информация о преступлениях укладывается в фабулу о несчастной судьбе или, наоборот, чудесном избавлении, и лучше всего продается в формате неких персональных историй. А еще лучше, если они посвящены знаменитостям.

И хотя журнализм прошедшего века был пропитан пафосом правды и достоверности, на самом деле они подаются в формате мифологическом или литературно-эстетическом. А новостная фотография удобна в этом смысле тем, что с одной стороны она достоверна, с другой стороны — управляемая текстом и контекстом картинка. Да и вообще — картинка, композиция. Со своей плохой или хорошей, но пластической формулой. Известно ведь, насколько шире и дольше публикуются фотографии, образ которых воспроизводит основные композиции религиозной иконографии типа «Мадонны с младенцем» или «положения во гроб», не говоря о прочих. Не потому ли, что народ, какое б тысячелетие на дворе ни было, жаждет вечных драм, под которые все время требуется свободная и при этом реалистически декорированная сцена.