О выставке Юрия Рыбчинского

Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед
М. Цветаева

Выставка Рыбчинского — сногсшибательна! Она убедительно показывает, что настоящему фотохудожнику не нужно почти ничего! Не нужно ему ни импортной камеры, ни качественной пленки. (Постоянство и качество — враг случайности, оно лишает художника сюрприза.) Не нужно ему: мелочно рассчитывать экспозицию, дрожать с термометром над проявителем, отгонять мух от сохнущей пленки. Не нужно ему смотреть в видоискатель, а тем более наводить на резкость. Всем этим когда-то были озабочены трусливые и зависимые «профессионалы», боявшиеся, что их снимки не купят и не напечатают в продажных газетах.

Свободному же художнику — море по колено, а иногда даже и несколько ниже. Ему, главное, надежно удерживая фотоаппарат, все время находиться в поисках равновесия. Но никогда его не находить! Уравновешенные и твердо стоящие на ногах кадры никому не нужны. Это первым у нас понял еще Родченко, тоже смелый художник. Он всячески стремился повалить или хотя бы перекосить «не дающийся» кадр — для большей живости и динамичности — но у него это плохо получалось, потому что в душе он был слишком «трезв». Как известно, трезвость и искусство практически несовместимы. Трезвыми глазами смотреть на жизнь органически не может израненная душа поэта или художника. Трезво на жизнь смотрит только бессонный милиционер, и то — в вытрезвителе.

Поэтому в фотографиях знаменитого Родченко так много усилий упасть и так мало искусства. Ему бы хоть раз напиться и выйти с «лейкой» на улицу! Но нет, он мучительно выдумывал «ракурсы»!

В отличие от знаменитого предшественника, Рыбчинский — органичный художник, и все это чувствует и понимает. Ему не нужны советы: ни косных фотокритиков, ни спившихся наркологов. В крови его достаточно абсурда, юмора и жизнелюбия. Как он этого добился, сейчас уже не расскажет никто. Он — последий из могикан великой эпохи перезрелого социализма, осознать которую вряд ли смогут грядущие поколения. В снимках Рыбчинского смутно проглядывается ее код. Смутно, потому что нерезко. На что Юрий Александрович мужественный художник, но и он не отважился на полную резкость, на «кромешную» правду! Слишком уж она нестерпима — вот он от нее и предохранялся. Уклониться пытался от ее Генеральной Линии — стушеваться, отмазаться, залить глаза… Но объектив-то не зальешь! Тем более такой уникальный объектив с говорящим названием «Руссар». Этот объектив был специально спроектирован для съемки России из поднебесья и имел непревзойденную резкость, нечеловеческую глубину и устрашающую всеохватность. Вот они друг с другом и боролись — «Руссар» и Рыбчинский: каждый из них стремился навязать свое видение. Иногда «Руссар» превозмогал. Но чаще одерживала победу неукротимая воля фотохудожника.

Победить Рыбчинского было нельзя, даже если проив него вставала вся фототехника: если ломался затвор, то Рыбчинский извлекал пользу даже из половины кадра; если открывалась задняя крышка, то художник радовался случайной засветке! Ничего не могли с ним сделать — ни проявители, ни коварные пузырьки воздуха, ни сползающая с пленки эмульсия, ни собственные отпечатки пальцев — все их происки служили на благо искусства. Кто может перехитрить человека, тем более художника-абсурдиста? Разве что постмодернисты? Но о них нечего и говорить…

Я каждый раз убеждаюсь и не устаю радоваться универсальности закона сохранения энергии. Действует он во всех сферах, в том числе и в сфере искусства. Если уж человек одарен с рождения избытком энергии, то никуда она ни денется, а неминуемо вылезет наружу и, может быть, даже в самой причудливой форме: в искусстве, хулиганстве, политике…

Рыбчинский, конечно, бунтарь — к счатью, бунт его происходит в самой безвредной форме. Он бунтует в искусстве, бунтует против искусства, бунтует против его затверженных законов и форм. Бунтует он и против настырного разума — ему милее абсурд.

Мне нравится его бунт: в отличие от бесталанных унылых ниспровергателей, его бунт продуктивен. Из обломков жизни, из трафаретов искусства, из оглушенного сознания и пробужденной подкорки он творит свою форму, насыщенную информацией, которую считывали мы кожей. Вернее, мурашками, которые пробегают по ней.

Фотография — странная вещь. Механизм ее создания и ее воздействия не изучен и не описан. Настоящая фотография не доступна сознанию. Одаренные фотографы творят бессознательно, как дышат, как пьют, как живут. Так же бессознательно фотографию и воспринимают, чувствуя в ней что-то или не чувствуя ничего. Хорошая фотография и радует, и ужасает, но чаще беспокоит, как беспокоит загадка, как волнует неопределенность, как несбывшееся бессонной ночью тревожит нас. Настоящая фотография лишь по видимости напоминает реальность, а по сути, представляет собой застывшие чувства, сохраненные для нас, чтобы мы их смогли уловить.

Зрителю это просто. Надо только настроиться на волну, бегущую из прошлого, далекого или близкого. Не нужно думать, что волну эту гонит художник — он эту волну лишь уловил, прислушавшись к жизни или к себе, поскольку жизнь неминуемо протекает через обширное сердце художника. Сердце у художника может быть глупым, беспутным, безотчетным, но оно не может быть бесчувственным.

Бесчувственный художник мертв, как мертвы и его творения. Бесчувствие непоправимо. Его не превозмочь ни блестящей техникой, ни грамотной композицией. Не поможет здесь даже безумие, которое всегда интересно и само по себе. Человек изначально рожден, чтобы жить чувствами. Для того он и создал искусство и так долго его хранит. Ум дан человеку в наказание и в помощь. От ума человеку счастья нет. Потому он и стремится забыться, а если забыться не удается, то пытается хоть подурачиться: «Честь безумцу, который навеет…» и так далее.

Но Рыбчинский «золотых снов» не навевает, наоборот, он даже страшит… Но больше всего он бередит усталую память и уснувшие чувства. Он показывает, как жизнь буквально просачивается сквозь песок, вырывается из неуклюжих рук; слезы, оставленные ей, приводят нас в тяжелое недоумение.

Мне так и хочется назвать полюбившиеся мне (нет, пронзившие меня насквозь!) работы и с сожалением отметить те, что разбавляют выставку и разбавляют впечатление от нее. Но смиряю себя, становясь ногой на горло. Ведь разбавляют не только выставки, разбавляют и пиво — буфетчицы, разбавляют и виски — содовой, разбавляли — зачем-то — вино даже древние греки. Разбавление, видимо, тоже кому-нибудь нужно. Вот и враги советуют больше пить, чтобы снизить концентрацию разной гадости в организме. От концентрации вообще только вред, неприятности и беспокойство. Особенно непереносима в больших количествах жестокая правда. Искусство посильно старается ее смягчить.

Надо все-таки сказать о редкой способности Юрия Александровича невзначай решать обширную тему одним кадром. Один московский галерист как-то задумал сделать выставку «Пляж». Для этого нагнал он на черноморское побережье тучу фотохудожников. Снимали они, снимали, но ничего путного у них, на мой взгляд, не вышло. А Рыбчинский задолго до них, лежа на том же пляже, снял свою косматую ляжку — и, по выражению Маяковского, «закрыл тему». Есть у него несколько таких исчерпывающих кадров, сделанных и в воспитательной колонии, и в вытрезвителе, и на улицах малых русских городов. Но чаще Рыбчинский мыслит очерками и сериями, если на скучные мысли хватает времени. А если не хватает, то он все мысли и чувства вколачивает в первый попавшийся кадр. Зрелый Рыбчинский (а не зрелым его никто и не помнит) — художник-концептуалист, вынужденный фотографировать лишь потому, что невозможно все увиденные им «объекты» утащить в свою мастерскую, потому что нельзя валяющиеся под ногами «инсталляции» поместить в выставочное пространство.

Рассматривая уже ушедшую от нас в прошлое окружающую жизнь как театр массовых абсурдных и ублюдочных представлений, Юрий Александрович выхватывает из нее наиболее близкие ему и понятные лакомые куски. Надо сказать, что он знал народную жизнь хорошо, плотно, наощупь, и ему не требовалось суетливо заглядывать в видоискатель. Он реагировал на звук, запах и вкус. А вкус к жизни у него отменный — вкус и аппетит.

Фотография необъятна и не втискивается в узкие рамки искусства. Фотографии доступен весь видимый мир. Поэтому она так плохо нами изучена. Рыбчинский решительно раздвигает рамки дозволенного и убедительно демонстрирует нам, что смелость не только города берет, она позволяет делать и непредсказуемые фотографии. «На Белград!» — как кричал сумасшедший Швейк из инвалидной коляски. Устами сумасшедших и художников глаголет истина.

(Я попытался расшифровать «Руссар», и у меня получилось «Русс ар», т.е. русское искусство)

P. S. 

Есть все же какая-то магия в кусочке неравномерно засвеченной фотопленки! Смазанные, нерезкие фигуры, мрачный или туманный невнятный фон, крупное неправильное зерно, нелепая пластика…Они как-то по-особому волнуют нас, будят воображение. Притягивают, создают ощущение недосказанности, т.е. тайны. Рыбчинский показывает нам эти «случайные» кадры, отобранные из многих. Так рождается цикл «Хорошая плохая фотография», состоящая для наглядности из сверхувеличений. Здесь начисто отсутствует умысел художника, здесь торжествует случай — и это оказывается тоже интересно! Это — щелчок по носу зазнавшимся «творцам», контролирующим все и не оставляющим место случаю.

«Испорченная фотография» — дело не новое. Но она по-прежнему в арсенале художников, потому что воздействует на чувства, вызывает эмоции, и, вероятно, воспринимается подсознанием… Значит, есть в ней хотя бы одно серебряное зерно искусства.

Юрий Рыбчинский — один из старейших творчески работающих российских фотографов. Его выставка в «Манеже» неожиданна, непривычна и по-хорошему провокативна. Думается, она вызовет и интерес, и споры. Во всяком случае, Рыбчинский постарался и выдал нам «информацию к размышлению».

Фотографии с выставки на сайте МДФ

Официальная статья о выставке

Выставка открыта с 22 января, 2008 - 12 марта, 2008. Центральный Выставочный Зал "Манеж", Москва, Манежная площадь, д. 1