Белые кисейные занавески, ресницы Марлен Дитрих, заветные витрины магазинов, счастливые
Играющий в рассветные карточные замки должен сложить замок из 52 игральных карт в месте, где нет сквозняка. Играющий может загадать себе сны на следующую ночь, если он проснется до того, как замок рухнет. Те, кто хочет видеть сны о любви, начинают строить с семерки червей.
Старые вещи в старом доме в старой жизни. Хрупкость фарфоровых статуэток, стекол, сухих прошлогодних листьев. Хрупкость отреставрированных конструкций и хрупкость воспоминаний. Одолевающая власть тоски и зависти к тому, кто смог все это пережить и забыть. Хрупкость спасенного от всех бед невинного кукольного домика. Хрупкость его невидимой хозяйки. С уходом вещей воспоминания исчезнут как пыль, которую с них смахнули. Но вещи остаются и продолжают жить, а потому взывает о себе все то, теперь забытое, что они
Вещи отмыты, заштопаны и упакованы в вечность. Вечность вещна, материальна, она не существует иначе, чем в воспоминаниях, которые вызываются вещами. В фотографиях Ирины Полин есть внутренняя тайна уничтоженного прошлого, которое тут
Nein, das tust du nicht. Non, tu ne feras pas ca. Ces paroles viennent d'une forme que le temps a presque efface, il ne reste qu'une presence, celle d'une jeune femme assise au fond d'un fauteuil dans le salon d'un hotel ou mon pere passait seul avec moi ses vacances, en Suisse, a Interlaken ou a Beatenberg, je devais avoir cinq ou six ans. Et la jeune femme etait charge de s'occuper de moi et de m'apprendre l'allemand, Je la distingue mal, mais je vois distinctement la corbeille a ouvrage posee sur ses genoux et sur le dessus une paire de grands ciseau d'acier…
[Нет, ты не сделаешь этого. Эти слова приходят в том виде, которое время уже почти стерло, осталось лишь присутствие молодой женщины, сидящей в глубине кресла в холле гостиницы, где мой отец один проводил со мной каникулы, в Швейцарии, в Интерлакене или Беатенберге, мне было тогда
В фотографиях Ирины Полин изображен мир, увиденный без людей. Это подлинный мир — не людей, а предметов. Это уже больше не наши вещи, не вещи для нас, это вещи сами по себе. Вещи поместили себя в витрины, пытаясь абстрагироваться от личностей окружавших их людей, пытаясь показать воспоминания per se, сами по себе. Неизбежный продукт бытия, обладающего своей набившей оскомину способностью вопрошать о «бытии вообще», тоскливый Dasein, выстроенный на могуществе сознания, — оборачивается здесь властью вещей, раздавливающей человека. Ведь все эти вещи узнаваемы, похожие есть в каждом доме. Вон у этого мальчика с собакой я отбил руку, когда мама не разрешала брать его с телевизора, а я
Дмитрий Озерков
Государственный Эрмитаж