Фотограф Платон — полу-англичанин, полу-грек. Возможно, это помогает ему соблюдать в своей работе баланс между отстраненностью, верно найденной дистанцией и интересом к людям. За свою карьеру он снял, наверное, всех ведущих политиков, актеров, музыкантов — и, несмотря на несомненную иронию его взгляда, почти никто не отказывает ему в съемке. Когда журнал Time назвал Владимира Путина «человеком года», именно Платона послали в Москву добывать снимок на обложку. С заданием он справился блестяще — его снимки стали причиной бурной полемики в отечественной прессе, а World Press Photo присудил ему первую премию в номинации «Портрет».
О Путине, тайне псевдонима и многом другом мы беседовали после мастер-класса на Винзаводе.

В.М. — Ваши портреты всегда узнаваемы. Есть «манера Платона» — ракурс, взгляд снизу, крупный план. Как она сложилась и что за ней стоит?
— 10 лет назад в Америке я работал в политическом журнале, который основал сын Джона Кеннеди. Одним из первых моих заказов была портретная съемка Мартина Скорсезе. Он мой герой, для меня он Бог. Поэтому я и сфотографировал его снизу — он смотрит на нас как Бог на смертных, сверху вниз. А потом как-то так пошло… Просто если вы становитесь на съемке выше, вы доминируете, а человек замыкается, а если ниже — то он чувствует, что контролирует ситуацию. Кроме того, я хочу показать, что каждый человек — больше, чем жизнь. Так что я всех снимаю гигантами. Но возможно, это просто потому, что сам я — маленького роста.

— Ваши портреты полны иронии. Вы смеетесь над своими героями?
— О нет. Никогда! Я отношусь к работе очень серьезно, а к чувствам тех, кого снимаю — с огромным уважением. Чтобы портрет получился, нам нужно доверять друг другу. Иногда мы говорим в процессе съемки об очень личных вещах. Мы становимся близкими — даже если это всего лишь на полчаса. Это позволяет мне проникнуть в загадку характера.

— Готовите ли вы людей к съемке?
— Да. Иногда приходится очень сильно поработать, чтобы человек раскрылся. Но даже если это не выходит — даже поражение интересно. Самое важное — самому выложиться на 100%. У каждого есть уязвимое место — и мне нужно его найти.

— В чем вы видите свою задачу?
— В коммуникации. Моя цель — показать миру, что значит общаться с этим человеком. Съемка — это фиксация моих ощущений от общения. Поэтому я слегка подталкиваю его к проявлению характера. Потому что обычно на вас маска. Вы защищаете себя, вы недоверчивы и подозрительны. Так вот, моя работа — это снять маску, чтобы человек честно показал себя.

— Вы называете это честностью? Или все-таки это поиск уязвимых мест?
— К примеру, когда вы честны с друзьями, вы открываетесь им. Это делает вас уязвимым. Честность и уязвимость — одно и то же. Конечно, если кто-то этим злоупотребляет — это несправедливо. Я никогда не злоупотребляю доверием. То, что мы делаем вместе — это партнерство. Я получаю награду от них — они вознаграждают меня.

— У нас было много полемики по поводу ваших портретов Путина. И те, кто его не любят, восприняли их как насмешку. Самому Путину они понравились?
— У меня есть неофициальная информация, что да! А что касается иронии, то я ведь показывал не «настоящего Путина», а мои впечатления от Путина. Все мои портреты — наполовину я, наполовину — личность моих героев. Так что это диалог между нами. Я не просто показываю их настоящий характер или их ранимость — я показываю и свои, в снимках есть половина меня. Других фотографов вообще привлекут совсем другие стороны характера того же человека.

— Есть ли люди, которые никогда не бывают честными с окружающими?
— Если вы о Путине, то это не так! Мне кажется, для него просто не важен визуальный образ в медиа, фотография. Другие политики все время создают возможности для позирования, а он решил раз и навсегда, как он хочет выглядеть и больше этим не интересуется.

— А как же фотографии на охоте?
— Я их видел. Да, это был как раз удачно выбранный момент для позирования. Но в принципе, они укладываются в общую картину: вот он пожимает руки в официальной обстановке, а тут вот охотится. Такой сильный, непобедимый герой с удивительно хорошей для политика физической подготовкой и фигурой. Но он не подпускает никого близко.

Его всегда видят «на дистанции». А я захотел подойти совсем близко. Причем даже в физическом смысле — это не только специальная линза, объектив, но я просто подошел на расстояние вытянутой руки, даже ближе. И приблизившись вплотную к его лицу, я хотел показать теплоту его глаз. Но самое удивительное, что мне потом сказали — он у тебя слишком суровый.

А я поставил своей задачей попытаться показать человека. Дело принципа, если хотите. Удалось ли мне это, не знаю. Но, по крайней мере, я попытался сделать все возможное при тех обстоятельствах. И я зафиксировал на пленке свои ощущения от общения с ним. Интересный опыт. У него есть это тихое обаяние. Сдержанность.

— Лично меня ваш Путин пугает.
— Понимаю. А вот другие меня раскритиковали за то, что он получился слишком чарующим, даже гламурным! Мне кажется, это вообще зависит не от портрета, а от вашей интерпретации, от взгляда на него.

— Но вот Клинтон-то у вас другой!
— Зато американская пресса упрекнула меня в том, что я его сфотографировал непристойным образом! Они вчитали сексуальные подтексты в мой снимок. Просто удивительно! Я же всего-навсего старался зафиксировать свои ощущения от общения: он позитивный, уверенный в себе, открытый. Мне это нравится, но никаких сексуальных мотивов в моей голове не было. Удивительно, как люди соединяют между собой вещи, которые не связаны. Но это абсолютно нормально. Ведь когда вы делаете фотографию для обложки журнала — она уже не ваша, а принадлежит народу. Если публика хочет ее проинтерпретировать и если это возбуждает споры — отлично.

— А позу — сидя в кресле, руки на коленях — вы повторили специально? Подчеркнули, так сказать, разницу героев?
— Не знаю. Я снимал Путина через 9 лет после Клинтона. Они чем-то похожи — оба очень властные. Может быть, это отразилось в позе. Одному важно показать, что у него все под контролем, второму — любить весь мир и чтобы его любили. Но вообще, возможно, это просто точка зрения. Моя. Вот они и похожи.

— Фотографий Путина всего две?
— Да. Всего два плана: крупный и снимок в кресле. У меня ведь почти не было времени. Я отщелкал три пленки в двух ракурсах — и эти два снимка были лучшими.

— Как вы считаете — вы оказываете влияние на политику?
— Нет.

— Совсем? Но вы ведь сфотографировали многие ключевые политические фигуры — и сразу видно, что, скажем, Барак Обама вам нравится, а Джон Мак Кейн — нет. Разве не может ваш снимок на обложке, скажем, того же Time стать пиаром или антипиаром?
— Слушайте, я всего лишь смиренный фотограф! Я просто стараюсь хорошо делать свою работу. У меня нет мечтаний о том, что я более важен или влиятелен, чем я есть на самом деле. Но может быть, лет через 20 этот портрет станет историческим документом. Времена меняются — а фотограф замораживает время, разве не так? Тот же Клинтон уже выглядит иначе: когда я его снимал, он был непобедим, а сейчас он более слабый, он постарел.

— Почему Time выбрал вас для съемки Путина?
— Думаю, причин несколько. С одной стороны, я снимаю людей в очень прямолинейной, смелой, даже дерзкой манере. С другой — я умею работать в сложных обстоятельствах, под давлением, при нехватке времени. Когда у вас есть 7 минут, чтобы сделать портрет кого-то облеченного властью, а вокруг куча людей и вас все время торопят «ну все, заканчивай, осталось 30 секунд, хватит, хватит», тут легко потерять голову. Я же умею справляться с прессингом.

— Может быть, вы глянцевый фотограф? Вы снимаете обложки для Esquire, работали для Vogue. То же и с политиками. Гламуризация политики.
— Да я ничего не делал, чтобы Путин выглядел гламурно или зловеще! Я вообще никогда не манипулирую сознательно своими героями — скажем, потому, что у меня в голове заранее составлен план. Я всегда фотографирую людей ровно такими, какими они мне кажутся. Я стараюсь быть честным с собой и говорю себе «вот это случилось, вот так у нас сложилось общение, вот что значило для меня встретиться с этим человеком». Может быть, в другой раз у меня будет совсем другой опыт с тем же человеком, но в этот день случилось так.

— Кто-то отказывался сниматься у вас?
— Бывало. Пол МакКартни, к примеру.

— Поговорим о вашей документальной съемке, уличной фотографии. Сильно ли этот опыт отличается от опыта портретирования?
— Очень сильно! Обстоятельства совершенно другие. На улице, скажем, в Индии я гость. Когда же я делаю портрет, я всегда создаю свой собственный мир, я его хозяин. Это либо моя студия, либо импровизированная — в чужом доме. Но в любом случае, тот, кого я снимаю, приходит в мой мир, где по-моему установлен свет, аппаратура. Они живут в моем мире по моим условиям — даже если это всего несколько минут. Когда я снимаю актера, политика, мне нужно быть таким же сильным, волевым, как и он. Когда я снимаю человека на улице, мне нужно стать смиренным, незаметным. Герои моих портретов — сильные люди, они привыкли сопротивляться. С обычными людьми и повседневной жизнью надо быть осторожным и даже нежным. Чем меньше я знаком с культурой, тем более бережным нужно быть: когда я не знаю правил, я угадываю эмоции. И потом есть проблема языкового барьера — так что мне нужно учиться общаться, показывать что-то телом. Скажем, прижать руки к груди в знак признательности, деликатно не демонстрировать камеру, улыбаться, чтобы тебя приняли за друга, быть очень осторожным. Ведь напрямую направленная камера — это атака, угроза, иногда почти оскорбление. Когда мне улыбаются в ответ — это разрешение. А если мне не удается войти в доверие — невежливо давить, нужно просто уйти. Знаете, это очень здоровый опыт для такого фотографа, как я — по контрасту. Ты не можешь быть самоуверенным в чужой культуре. Так что для меня такие переключения между портретированием и документальной фотографией — это своего рода поддержание психологического баланса между напором и деликатностью.

— Значит, street photography совсем не похожа на портрет?
— Нет, чем-то все-таки похожа, конечно. Для меня всегда важен человек, контакт с ним. Есть много вещей, которые я не умею делать. Например, я совсем не умею писать письма. Но с людьми у меня получается. Я фотограф людей.

— Вас пытаются контролировать — сами знаменитости или их агенты?
— Пытались раньше. Но к счастью, сейчас я достиг такой точки в своей карьере, когда мне, в общем, доверяют. Честно говоря, я вообще удивлен, как много мне сходило с рук. Я все думаю — когда меня остановят. Но нет. Не останавливают.

— Вам когда-нибудь указывают, что именно делать?
— Раньше говорили — теперь нет. Я достиг той точки в моей карьере, когда нужен именно я, мой взгляд, «картинка Платона». Но вы знаете, на это ушли годы. Годы решимости, стремления остаться верным себе и своим принципам. Сколько раз я чувствовал, что я выжат как лимон или что у меня разбито сердце. И я хочу сказать всем юным фотографам — продолжайте работать, оттачивать свой профессионализм, но одновременно и будьте верными себе. Это самое главное.

— Вы когда-нибудь чувствуете себя униженным?
— Бывает.

— Как вы с этим справляетесь?
— О, со временем вы учитесь это просто принимать. Я научился отключать эго, когда я работаю. Это очень важно. Потому что иначе эго разрушит ваш душевный баланс.

— Это настолько серьезно? Речь о саморазрушении?
— Да. Очень серьезно! Если же вы не позволяете своему эго взять власть в руки, у вас появляется гораздо больше гибкости в общении с кем-то.

— Но в итоге все равно в портрете Вас — 50 процентов.
— Да, меня 50 процентов. Но я же не сказал, что совсем стираю или убираю себя. Я просто оставляю свое эго в сторонке. Так что если мне кто-то грубит, я не расстраиваюсь. Я могу с этим справиться. А если бы мое эго было включено в момент съемки, я бы рассердился. И я бы потерял, упустил фотографию.

— Поэтому Вы взяли псевдоним?
— Платон — это не псевдоним. Это мое настоящее имя. Просто я фамилию не использую. Но это не было «гениальной задумкой» или таинственным пиар-ходом, а просто ошибкой. Когда я был гораздо моложе и впервые делал съемку для Vogue, кто-то в арт-отделе не поставил под фото мою фамилию. Я, конечно, заметил ошибку, но я был так смущен! Я испугался — если я укажу на ошибку, я лишусь работы, потому что они подумают, что я несговорчивый. Это продолжалось два года. А потом однажды я пришел и сказал: «Ребята, у меня для вас новости. Два года вы печатали мое имя неверно, а я боялся об этом сказать». Они сказали: «О черт, тебе надо было все-таки нас исправить». А потом кто-то заметил: «А мне лично просто Платон нравится намного больше». Вот так я и остался «просто Платоном».