Он не был сильнейшим, он был просто очень талантлив, он пережил несколько исторических эпох, и каждая выразилась в нем, через него, сквозь его объектив, его фотографии.

Его звали Леонид Шокин, он родился в г.Кимры в 1896 году. Ничего примечательного ни в его фамилии, ни в обувной мастерской его отца, ни во внешности его матушки не было. Несколькими годами позже у него родился брат Михаил, и в этом тоже не было ничего примечательного. В пятнадцать ему подарили камеру. Вместе с братом они увлеклись фотосъемкой, собрали библиотеку, в которой художественная литература соседствовала с новейшими изданиями по фотографии и искусству. В девятнадцать Леонид Шокин стал членом Русского Фотографического общества и председателем Кимрского отделения РФО, которое прежде сам и организовал. Он исповедовал пикториальную фотографию, снимал пейзажи Верхней Волги, людей из своего окружения. Его фотографии отличались плавностью ритма и тонкостью тонов.

Пикториальную фотографию не называли иначе, как светописью. И если в столицах она расцвела еще в конце XIX века, то к 1910-м годам русская провинция подарила миру таких мастеров как Сергей Лобовиков (из Вятки), Николай Петров (из Киева), Моисей Наппельбаум (из Витебска) и Леонид Шокин (из Кимр). Культура серебряного века, первоначально принадлежавшая кругу избранных, перед Первой Мировой войной стала достоянием провинциальной интеллигенции, давшей ей новые интерпретацию, понимание. Культура стала частью быта, продолжением этических обязанностей интеллигента перед народом, семьею, собой. " Снисхождение" серебряного века с Невских берегов до Ладоги, Волги, Москвы опростило его и смягчило угловатую пластику модерна. Фотографии Шокина 1915-1928 годов - песня серой тональности, приглушенный блеск бархата снежных просторов и металла зимнего неба, незамысловатый мотив ограды и богатство солнечных бликов вокруг нее.

В 1920-х демобилизованный из Красной Армии Леонид Владимирович Шокин вместе с братом и еще четырьмя членами РФО из г. Кимр удостаивался грамот и знаков отличий на всероссийских фотографических выставках. Еще немного, и в журнале " Советское фото" начнется разгром " буржуазного мракобесия" старой школы. Мастерам " старой" пикториальной школы едва перевалило за тридцать-сорок лет. Семья, дом родителей, где не только жили несколько поколений Шокиных, но и находилась мастерская фотографа, с материалами, выписанными из Голландии и Германии, - он мог потерять все, если бы не пошел на контакт с новой властью. И контакт состоялся. Что тому было причиной? Возможно, его желание возникло среди всеобщего упоения репортажной фотографией, провозглашавшей волю новой власти " показать строительство нового человека" , - " документалкой" , которой восхищались рабочие и новая интеллигенция, пришедшая в культуру с маузером на боку. Возможно, коллеги по пикториальному цеху, Юрий Еремин , Василий Улитин , навещавшие Кимры на выставки и просто в гости, принесли неутешительные известия о необходимости социального заказа для фотографии в новую эпоху. Пикториалисты в столицах служили, в основном, по архитектурной части, выполняя заказы архитектурных музеев, бюро, издательств, нуждавшихся в высокопрофессиональной съемке и художественной композиции фотографии, конгениальной архитектуре.

Правда, и их настигала участь отбывать на службе современной идеологии: так, в 1932 году бригада советских фотографов (среди которых ответственность за качество исполнения работ делили между собою Юрий Еремин и Александр Гринберг ) выполняла фотоувеличение высотой 25 метров - портреты Ленина и Сталина, изображение одной из новых ГЭС - для украшения Москвы 7 ноября. У фотографа в Кимрах не было социального заказа на художественную фотографию, и в середине 1920-х он стал газетным репортером.

Шокин, снимавший по заказу редакций провинциальных газет колхозников и рабочих, как оказалось впоследствии, обладал способностью видеть людей обнаженными до глубин их маленькой души. За более чем полвека работы Шокина-портретиста в Кимрах, там собрался удивительный архив, по взрывной силе разоблачения равный многим тоннам тротила. Посудите сами: где еще, как ни в фотографии, так наглядно прослеживается изменение выражения лиц, стиля одежды, прямоты взгляда и изгиба спин. У него снимались люди одного города, но разных эпох. И во вторую, советскую эпоху, они будто измельчали и сжались, и известные всему миру волжские красавицы, поражавшие кошачьей статью смеси татарских и угрских кровей, превратились в запеленутых по самые глаза колхозниц с опущенными плечами. Они что, не трудились раньше, до революции, не знали веса серпа и лопаты, или ... или их труд в контексте " старого" мира был не так тяжек, не так горек, как в новом? Леонид Шокин снимал фабрики и детей в яслях при фабриках, таких же детей и ясли снимал Александр Родченко в Москве. Но от второго осталась чистая форма, стриженые затылочки, в ряд упертые в тарелки ложечки, а от первого - гнусная воспиталка, уплетающая из детской тарелочки вместе с детками за одним столом. Глядя на снимки современников кимрского фотографа - Александра Родченко, Бориса Игнатовича - невольно задаешься вопросом: как же они могли, столичные лощеные репортеры, быть мягче и равнодушнее, чем провинциалы Шокин и Пенсон , низведенные обстоятельствами до уровня ремесленников? Неужели это вопрос только столичной цензуры? От снимков фотографов советской периферии, выключенных практически полностью из новостного и выставочного контекста, веет чувством времени, неосознанным ли, выстраданным ли и отрефлектированным. Будь то интуиция или сознательный расчет - вряд ли за этим стояло совпадение провинциалов - их талантов, мировидения - и идеалов этого времени. Ведь каждый снимок исходит безнадежным и вынужденным служением идеологии. Это исход приговоренных к душевной смерти одаренных людей, так и не сумевших, может, и вопреки собственному желанию, стать фанатиками. Не об этом ли свидетельствует и признание кастового разделения общества, классов и прослоек, и четкое ориентирование в этом слоеном пироге социума, и стремление встроиться в свою фаши, быть в одном ряду с теми, кто проповедует эту идеологию. Почему Шокин натуралистичнее и правдивее столичных репортеров, и откуда у Пенсона незыблемая фашизация героев, помпезность ракурсов, превосходящая все представления о допустимой гиперболизации (либо лести) власти в среде московских фотографов? Вероятно, столичные жители в культурном угаре не замечали того, как снизу планомерно шло " строительство нового человека" , насколько быстро менялся облик строителей социализма и - их самоидентификация в объективе фотографа.

А может быть, Леонид Шокин, и в 30-е глядя на мир сквозь призму пикториальной фотографии, отказавшись и от благородной печати, и от плавной композиции, все же оставался художником, пристально всматривающимся в суть героев, и от того - столь откровенны были его портреты. Шокину удалось создать не только портрет своих современников, но и портрет своего города во времена исторических изменений: сноса крестов на храмах и демонстраций антиклерикалов, комсомольских субботников и выступлений за рабочую неделю без выходных, продразверстки. Эти портреты событий и объективированны, протокольно-документальны, и обощенны как масштабные художественные полотна своего времени.

В отличие от столичных фотографов, Шокин был вынужден к каждому месту, ко многим лицам возвращаться вновь и вновь на протяжение десяти лет. Если в снимках, сделанных в 1930-х " товарищами из центра" , человек - часть механизма (производственного, идеологического, политического), у Шокина человек - житель будней. Столичные мастера не снимают ни стариков, ни старух, ни церквей, ни будничных сцен деревенской жизни, а если промелькнет сюжет " оттуда" - то на противопоставлении «прошлого" и " будущего" , олицетворяемого молодежью, индустриализацией, парадами и спортом. Глядя на снимки Шокина, попадаешь в мир стариков и детей, храмов, превращенных в кинотеатры, - той другой реальности, документов которой официальные советские источники 1930-х не оставили.

В тридцатом году Шокин снимает приезд Михаила Ивановича Калинина в родную деревню Верхняя Троица Кашинского района. Не только сегодня, но и в тридцатых посещения знаменитыми земляками медвежьих углов рассматривалось как явление благотворное, повышающее " имиджевый рейтинг" оных земляков и способствующее укреплению связей центра и окраин. На снимках Шокина разыгрывается фантастическое действо: перед клубом на морозе стоят два десятка односельчан, мужчины в армяках и валенках, женщины, закутанные в платки (по их одежде нельзя точно сказать, тридцатые это или шестидесятые годы). На следующей фотографии в клубе бородатые бедно одетые люди принимают у стола рукопожатия тов. Калинина, вероятно, они благодарят за то, что только-только начинают выбираться из темноты и бедности. Кроме бороды Калинина, известной по многим официальным портретам, остальные лица стерты, их объединяет выражение " медленного выхода" из состояния подавленности, недоверия. Но до революции это было крепкое село, где, так же как в соседних, на праздник наряжались и выходили на улицу уверенные в себе люди. Всматриваясь в лица на шокинских портретах до революции, видишь выражение достоинства, естественное для лиц его моделей, так же как для силуэта - прямая спина. Но в репортаже о приезде Калинина рождается миф (или фиксируется реальность?) о забитых деревенщинах, которые стремятся к свету, но далеки от него. Возможно, что пятнадцать лет Первой Мировой войны-революции-построения колхозов действительно изменили облик и внутренний образ крестьян, стерли в их памяти собственную жизнь до 1917 года. В снимках Шокина нет трагизма, это я, сегодняшний зритель, сгущаю краски. Чувствовал ли Шокин, что он изображает? Осознавал ли Калинин, что он играет в пьесе, которая канонизируется и превращается в государственный миф?

Уже немолодым человеком Шокин прошел Великую Отечественную войну в качестве фотографа аэрофотосъемки разведывательной авиации. По возвращению с фронта он продолжает службу газетного репортера, делает заказные портреты, снимает школы. Он - местный фотограф, к нему обращаются со всеми заказами. Работа - поденщина: поездки в колхозы, на местные фабрики; на снимках - передовики, студенты и школьники. Одно и тоже в маленьком городке, где событий нет, и их приходится выдумывать, где фотография не ценится никем выше, чем иллюстрация к тексту передовицы. Что это для человека, составлявшего фотографическую славу дореволюционных Кимр? Он постепенно спивается. Сохранилась записка фотографа к директору одной из местных школ с просьбой уплатить за работу 1 руб. 20 коп. - сумму, равную стоимости бутылки водки, не более, без стоимости пленки, фотобумаги, проч. расходов. За этой записочкой - трагедия фотографа, у которого и съемочных материалов, и сил больше, чем нужно заказчикам. Отдушиной была съемка Волги, пристани, кочующего народа у сходен, татар, продающих арбузы, но особенно - самой реки. Несколько раз его командируют в поездки с рабочими по Волге на теплоходе " Максим Горький" , том самом, на котором плавал в тридцатых писатель. Шокин взахлеб снимает воду и небо. И, хотя никто не заказывал ни видов Кимр, красивых пейзажей города на реке, ни волжских просторов, он продолжал их снимать. Виды в пятидесятых не были в чести ни в столице, ни в провинции. Но Леонид Владимирович снимает, видимо, по старой памяти, рассчитывая на благородную печать пикториализма - с нюансированными полутонами, мягким светом. Ему никогда не довелось больше печатать пейзажи так, как хотелось, как он мог.

Шокин умер в 1962 году. В конце пятидесятых у него прошла одна выставка в Кимрах. Первая за тридцать лет. На ней экспонировались репортажи для газеты, переснятые доски почета с монтажами из портретов передовиков и - немного пейзажей. В жесткой современной печати. Выставка закончилась. Имя фотографа погрузилось в забвение на сорок с лишним лет.

*В публикации использованы фотографии из коллекции Михаила Голосовского