© Олег Климов (Олег Климов считает, что эта фотография может служить иллюстрацией для основной идеи статьи)
© Олег Климов (Олег Климов считает, что эта фотография может служить иллюстрацией для основной идеи статьи)
Эпоху застоя сменила эпоха отстоя. Чтобы в этом убедиться, достаточно посетить какой-нибудь популярный любительский сайт: эклектика, дикость, убожество мысли, печальное отсутствие жизни и содержания. Слова эти, возможно, не справедливы и относятся, естественно, не ко всем. Но я говорю не о частностях, а о преобладающей тенденции. Об оглушительной пустоте. Если бы пустота была только в снимках, то не стоило бы об этом и говорить: фотография не такое уж важное дело. Беда в том, что ныне пустота — основное содержание нашей эпохи. Нынешний наш человек внутренне пуст, потому что религиозный «дурман» из него вытравили коммунисты, коммунистический — вытравили демократы, а нынешняя власть (видимо, по привычке) скрывает свои идеологические пристрастия и во всем уповает на церковь. Но нынешний Бог — Мамона, а основная идеолгия — приобретательство. Мы вроде бы полностью заняты делом, но в душе у нас — пустота. Пустота же обречена рождать пустоту. Акту фотографирования предшествует процесс чувственного познания «объекта» — окружающей действительности. Если душа твоя спит или подыхает от голода, то ты в лучшем случае увидишь лишь форму: для того, чтобы ощутить содержание, у тебя нет просто «органа», а для того, чтобы его понять, у тебя нет даже повода. Есть ли для этого резервы — это уже другой вопрос. Именно поэтому большинство фотографов ищут одну только форму. Другого они не видят, не понимают, не интересуются.

Поводом для этой реплики послужил разговор двух известных фотографов — Мухина и Климова. Говорили они именно о форме. Особенно озабочен был Мухин. Он, роясь в стопках журналов и книг, доказывал, что прогресса в области формы многие годы все нет. Он признавался, что и сам бьется над этой задачей, но не может выйти из тупика: меняет фотоаппараты и оптику, а новое видение не приходит!

Оно и не придет. Сначала должно прийти новое мышление. Вы смеетесь? Вспомнился Горбачев? Но он принес не мышление, а зомбирование! Кое-кто не успел опомниться до сих пор. Но мышление, к счастью, никто пока еще не отменил. Может, прочесть пару книжек…так, от скуки и для разнообразия? Может, и внутри тогда что-нибудь стронется, заворочается, задышит, оживет? Может быть, заскрипят заржавевшие извилины, и процесс, наконец-то, пойдет? Давно пора.

P. S. Впрочем, добавлю еще пару строк, а то, может быть, кто-то меня не поймет. Бессмысленно работать над небывалой формой и неслыханным языком, если тебе нечего по сути сказать. И язык, и форма вынужденно совершенствуются по мере усложнения постигаемого тобой и передаваемого другим содержания. И язык, и форма служат для того, чтобы тебя легче поняли как можно больше людей. Но в сфере современного искусства, мне кажется, преобладает противоположная тенденция: усложнить язык до крайности, чтобы его не понимал никто; а форму создать настолько вычурную, чтобы никому не приходило в голову, что за ней может стоять хоть какое-то содержание. Работа над изобретательной формой в отрыве от работы над содержанием напоминает бессмысленный труд художника по созданию необыкновенной конструкции рамы для картины, которую он и не намерен писать. Вроде бы явная глупость? Но, увы, многие так не думают. И их можно понять: чем хуже пустая рама черного, белого или красного квадратов Малевича? Я тоже думаю, что ничем. На мой взгляд, даже и лучше: легче, меньше труда и воздуха больше! Обычного воздуха, без всякой примеси ложного искусства.

Глубокомыслие при отсутствии здравого смысла погубит нас. Впрочем, сам я в это не верю. «Жизнь идет зигзагой» — давно еще сказал один киногерой. На каком-нибудь повороте сознание придет к нам, и мы очнемся от морока. Не вредно помнить, что искусство — всего лишь метод чувственного познания мира. Это не способ самоутверждения, не сумасшествие. Его инструментом не может быть самодовольная дурь.

* * *

Фотография сейчас бессмысленно стремится к формальному совершенству. Она стремительно превращается в графический балет. При этом, как из стерильного балета (родоначальником которого был грубый крепостной бордель), из фотографии исчезает жизнь, ее социальное содержание, которое наиболее присуще фотографии и наиболее ценно в ней. Всместо этого возникает интернациональный безличный стиль. Это напоминает каллиграфические прописи, которым все с разной степенью искусства, таланта и прилежания следуют. Но от этих «прописей» публику уже тошнит. Поэтому «каракули» Рыбчинского имеют такой успех, а «первый ученик», Мухин, своим бездушным искусством наводит скуку.