Несколько раз в год мне приходится писать о репортажной и пресс-фотографии. Честно говоря, мне кажется, я давно уже все высказала — и про большое уважение к репортерам в горячих точках и попыткам остановить кровопролитие, и про войну, ставшую детскими переводными картинками и товаром на продажу купцам-редакторам. Но поводом для этой колонки стала не столько сама проходящая на Винзаводе выставка работ призеров World Press Photo-2008, сколько обозначившаяся на ней новая тенденция, которую уловили многие зрители.

WPP традиционно упрекали в реках лившейся там крови, которые, стремясь включить сострадание, парадоксальным образом окончательно притупили нашу способность к сочувствию (хотя, конечно, с Перпиньяном не сравнить — там страшнее). Но в этом году военных тем вроде поменьше, а снимков обычной, мирной жизни гораздо больше. Тенденцию мне подтвердил один из победителей конкурса Питер Тен Хуупен. Правда, он дал ей совершенно не творческое, а простое финансовое объяснение: в последнее время война приелась, а шок замылил взгляд, его покупают неохотно, газеты и особенно журналы требуют мира. Но если судить по WPP, мир в большинстве случаев тоже выходит какой-то странный, визуально не особенно внятный, отчаянно похожий по вызываемым ощущениям на войну и требующий пространных текстовых комментариев.

Проанализировать проекты всех призеров в одной небольшой колонке невозможно — а поэтому ограничимся наиболее близкой сердцу темой. Российской. Проектов, так или иначе имеющих дело с родным отечеством, на выставке три. Во-первых, лучший фотопортрет года, сделанный для обложки Time Платоном, во-вторых, «Китеж: невидимый город» Питера Тен Хуупена (1 место, «Повседневная жизнь», серии), в-третьих — снимок «Хореограф Игорь Моисеев и его жена Ирина» Владимира Вяткина (3 место, та же категория, одиночное фото). Между прочим, никакой Чечни и вообще кровопролития. И вроде бы — упоительное разнообразие. Тут тебе и иронично-гламурная, на грани легкого издевательства фотография инопланетного Путина — удачное попадание в тему «загадочной русской политики» с легким налетом скандальности. Тут тебе и арт-репортаж о таинственном, ушедшем под воду Китеже, который фотограф снимал «с любовью к России» и для которого провел «огромное исследование». Плод у этой страсти, правда, завязался странноватый — серия фигур на темном фоне с комментарием про «высокий уровень безработицы и алкоголизма». Мне показалось, что чисто визуально, не просто без подписей, но без пространных комментариев, «Китеж», вообще говоря, не очень работает, хотя «настроения» у него не отнять. Мне эта серия напомнила недавно оскандалившийся проект на тему подростковой любви австралийца Хенсона — тоже все темно и непонятно зачем, но «с налетом». Ну и конечно, Россия — это ее великая культура, в основном балет, народные танцы и «Братья Карамазовы».

Поймите меня правильно — я далека от того, чтобы подвергать сомнению профессионализм фотографов-победителей. А еще дальше — от настроений в духе «руки прочь от отечества». По отдельности каждый из упомянутых проектов, безусловно, интересен, но вот все вместе создают ощущение не просто уныния, но какого-то критического отсутствия. Отсутствия той самой простой, ежедневной жизни, которой я и мои сограждане живем каждый день и на которую теперь — якобы — такой спрос у усталых зрителей. Потому что да, в моей стране есть и мертвящий холод политики, и алкоголизм с серостью, и пожилая творческая интеллигенция с ее человечинкой. Но повседневность ведь не сводится к выборам и водке. Ведь есть еще мы — обычные люди, мы не мертвы и не уходим под воду, мы по-прежнему живем, радуемся, печалимся и так или иначе решаем свои проблемы. И ни одной из этих проблем — нелегальных мигрантов и бездомных детей, дышащих на ладан больниц или берущих взятки гаишников — я здесь как-то не заметила. Как не заметила и несуразного счастья обыденности, тонких штрихов в познании чужого мира — хотя снимок патриарха хореографии с женой удивительно человечен и тактичен.

Конечно, здесь можно возразить, что WPP — конкурс западный, а Россия в ее повседневности никому не интересна. Точно так же как никому, собственно, не интересна повседневная — вне войн, резни, революций или «экзотики» — жизнь Конго или Афганистана, Индии или Пакистана. И сама я, анализируя итоги прошлогоднего WPP, писала, что «живинка» (не путать с кровью и скандалом) была только в проектах, мирных или военных, близких по тематике и географии их авторам. Но ведь это, друзья, удивительно! Получается, что из современной пресс-фотографии, вне зависимости от страны ее производства и публикации, действительно как будто испаряется самое главное — реальный, живой, не для стеба, не на продажу интерес к человеку другой культуры. Я уже как-то писала — ощущение, что некоторых фотографов попросту кастрировали: их фотографии неинтересны, банальны, не берут за душу и, в конце концов, попросту неумны. Они либо излишне жестоки — но даже эта жестокость не пробирает до дрожи и негодования, либо мутновато-тускловаты, либо сглаженностью всех острых углов и какой-то трогательной беззащитностью умиляют, как детский праздник на лужайке. По поводу большинства работ на вопрос «Как ты себя сейчас чувствуешь?» можно смело отвечать «Никак». Странно мне вот что: мы связывали это «отключение чувств» с излишним шоком — но и мир, социалка с повседневностью в проектах на WPP очень часто вызывают то же самое тоскливое ощущение, что-то вроде «что уж тут поделать». Это даже не онемение — это полное отсутствие интереса: взглянул мельком и пошел дальше. Но тот ли это результат, который должна вызывать фотография?

Не могу не задуматься о том, насколько иное чувство возникает при взгляде на советские многоэтажки у Картье-Брессона. Да, есть ощущение, что нас снимает чужак, но он тончайшим и тактичнейшим образом подмечает несуразности социалистической родины. Но нет клишированности, высокомерия при взгляде на иные культуры или желания держать нос по ветру, улавливая политические, гламурные или идеологические тенденции и легко под них подстраиваясь. И при этом он не кричит на каждом углу о любви к другим народам или большой исследовательской работе.

Наверное, дело в изменившихся временах. World Press Photo появился в 1955 году; а несколькими годами раньше был основан Magnum. Люди послевоенной эпохи остро помнили ужасы II мировой — Ли Миллер отправила в свою редакцию серию фотографий из лагеря Дахау со словами «Заклинаю вас поверить: это правда». Цели фотожурналиста и их моральная подоплека казались тогда четкими и ясными, чувство послевоенного единения и победы над злом хотелось сохранить. Сегодняшний мир, при всей его глобализации, гораздо более расколот на куски отдельных культур и отсеки слабо связанных между собой «личных жизней», поляризован в своих метаниях между гламуром целлофанового счастья глянца и происходящих «где-то там» голода и войн. Понятно, что пресс-фотография — явление профессиональное, зависящее от «заказов» и «тенденций». Очевидно, что онемение самой человеческой природы не связано именно с фото. Но именно поэтому я сказала бы, что у фото здесь особая, важная, «пробуждающая» миссия, а о смерти репортажа, этого нерва пресс-фотографии, говорить рановато — разве что мы сами его благополучно угробим. Задача «остановленной картинки» осталась все той же, а возможно, и стала более важной. Она все так же может включать наши чувства, давая ощущение контакта с другими людьми, и в этом — ее особое место в мире стремительно развивающихся виртуальной реальности, бегущей строки, движущейся картинки и современного искусства, практически целиком построенного на холодных и рациональных концептах. Просто надо как-то не забывать, что мир — это не отсутствие войны, а все-таки естественное состояние человека, что профессионализация фотографии — это, конечно, хорошо, но никто не отменял отзывчивое сердце, контакт со своими эмоциями и сострадание не только близким, но и далеким как саму основу фотожурналистики. И они, эти прекрасные качества, должны работать не только в горячих точках, но и в самой обычной жизни.